Депрессивный опыт или оставьте все, и все вам останется

Психическое развивается в направлении от слияния к отдельности, от прилегания к разрыву, от непосредственного обладания к контактированию и диалогу. Изначально формируется разрыв, а лишь затем — попытки восстановить связь, заполнить пустоту образовавшегося отсутствия. Овладевая навыком словесно обозначать и посредством фразовой речи отображать происходящее, мы научаемся накладывать на телесные процессы и аффекты когнитивную рамку из знаков и символов. Делая их с одной стороны пригодными для осмысления и разделения в диалоге с Другим, а с другой стороны защищая переживание «собственного Я» от растворения в телесном/аффективном процессе. Именно эта способность к устойчивости восприятия и переживания образа себя, который не разрушается под напором аффекта и позволяет человеку выйти за пределы инстинктивного или реактивного поведения, даруя нам свободу выбирать, творить и нести за это ответственность. Формируя контур аффекта словами, которые мы произносим наружу и внутрь, мы превращаем его в символический объект, уже пригодный для обращения и общения. Энергия непосредственного действия обретает сосуд для контейнирования, обнажая тем самым паузу между стимулом и реакцией, из которой, как кажется, и берет свое начало сознающий субъект. В этот момент возникает возможность выбора способов обхождения с аффектом: его можно телесно репрессировать или превратить в симптом, можно выбрать форму для его выражения, можно воспринять его символическую составляющую для более полного осознавания себя в происходящем. Например, возникшую злость можно подавить, можно подобрать ей выражение и тогда она прозвучит в наших отношениях, а можно соприкоснуться с какой-то своей ценностью, которая сейчас кажется атакованной. В Лакановском дискурсе, это звучит как способность к сопряжению означающего и означаемого (знака и значения, которое стремится быть выраженным посредством этого знака). Злость на действие близкого человека, стала означающим, которое привело к переживанию означаемого — какой-то важной для нас ценности, т. е. наша ценность стала тем содержанием, которое мы пытаемся одновременно и выразить, и защитить через форму злости. Например, ценность для мужчины проводить время со своими детьми, хоть и брак с их матерью распался, даже если нынешняя супруга пытается этому восприпятствовать. Эта ценность в свою очередь становится означающим, через которое начинает проступать новое означаемое — переживания и опыт собственных отношений этого мужчины с родительскими фигурами. Так обычная супружеская ссора может стать репрезентацией глубины и многослойности субъекта. Символизация — это непрерывный процесс умерщвление чего-то однозначно-конкретного и рождение на его месте субъективного, уникально существующего в виде динамического потока знаков и их зачастую ускользающих для индивида, значений и смыслов.

Если попробовать выделить главную тему, вокруг которой формируется депрессивный опыт, мы можем предположить, что в качестве пускового механизма этого состояния выступает такой феномен как потеря. В переживании меланхолии мы не можем осуществить символическую интенцию, то есть словом соприкоснуться с адресатом, который навсегда утерян. Наши слова повисают вокруг нас, создавая барьер от окружающего мира. Мы нуждаемся в адресате, и из этой нужды рождаются слова ему навстречу, но они лишь уплотняют стены прозрачной камеры заточения. Субъект настолько сильно отождествляет себя с утраченным, что застывает в горе, выражая этим свой гневный протест — отказ отказаться от привязанности к объекту. Депрессия как жизненная ситуация оказывается калькой более раннего события, повторением фундаментального опыта, связанного с сепарацией и началом формирования психического. Напряженно цепляясь за связь с утраченным, субъект тем самым поддерживает процесс собственной иммиграции в небытие. В ходе такой иммиграции искажаются восприятие времени и пространства, сна и бодрствования, границы реального утрачивают четкость очертаний. Меланхолик тщательно того не замечая, подменяет привязанность к объекту, который он потерял, на привязанность к самой палитре переживаний от этой потери. У депрессивного человека (особенно склонного к трагическому одиночеству), переживание печали зачастую является единственным доступным объектом, к которому он привязывается, который он приручает и лелеет.

Вместе с тем, признание потери не открывает возможность эту потерю вернуть, но скорее обозначает место, где происходит разрыв связи, который придется компенсировать на другом уровне.

Вот в этом сплетении силовых линий разворачивается депрессивный опыт — иногда явно, в виде меланхолического процесса, иногда неявно — в виде маниакального стремления ухватить эхо более не существующего, того, что прекратило быть.

Потеря симбиотических отношений задает точку отчета для психического. Сепарация завершается как физическое событие, но продолжает звучать в психическом измерении, формируя субъектность, во многом как способ совладания с травмой отделенности. Только задумайтесь — вся наша активность в мире может быть выведена из одного опыта отношений с первичным опекающим объектом, правда это опыт, который не выражается словами, и от этого вынуждено звучит иначе, проигрываясь и воспроизводясь в жизненных ситуациях и событиях.

Мы (терапевты) стремимся сформировать пространство принятия переживаний (как своих, так и клиента), а также поддерживаем диалог об устройстве субъективного опыта. В какой-то момент, мы своим присутствием рядом с клиентом оказываемся способны ощутить то отсутствие, зияние которого доставляет душевную боль клиенту и через слова, сделать это отсутствие новым присутствием, но уже на ином, символическом уровне. Только в таком пространстве и станет возможным осуществить психическую регуляцию (а не моторно-аффективную или соматическую), т. е. мы будем вместе с клиентом в разных пропорциях и последовательности: замечать, созерцать, переживать и именовать. Например, в ходе терапии депрессивного клиента, произошедшая несколько лет назад потеря мамы, вдруг переживается еще и как потеря шоколадного торта с орехами, который она готовила на его день рождения. Затем следует попытка совладать, клиент испытывает сильное желание получить этот торт, и на свой день рождения сам готовит его. В терапии словом за словом мы осуществляем пальпацию этого опыта: называем то важное, что все-таки оказывается возможным вернуть в жизнь (рецепт был прост и торт удался), и то, что утрачено (торт как означающее материнской заботы и любви в его жизни), даем этому место и соприкасаемся с переживаниями. В результате такого труда, отношение к утраченному объекту и его образ распадаются на множество чувств и слов, чтобы потом стать интегрированными вновь, но уже на новом уровне символической репрезентации: разнообразие чувств в отношениях с утраченным объектом превращается в говорение, а говорение постепенно становится памятованием, пережитая утрата обретает своё место в биографии клиента, тем самым расширяя его представления о себе и углубляя доступный регистр переживаний.

Зазор между причиной, заставляющей субъекта желать (тоска по материнской любви) и тем, что кажется способно утолить желание (торт, который он сам себе готовит на день рождения), навсегда остается зияющим и неизъяснимым, поскольку эти явления принадлежат двум различным мирам, принципиально несовпадающим друг с другом, но пристегнутыми внутри самого субъекта, его персональными смыслами и значениями. И тогда становится ясно, что попытка соединиться с объектом желания поддерживает иллюзорную и поэтому невозможную надежду на воссоединение с тем изначальным, но когда-то безвозвратно утраченным. В какой то момент качество символической функции — той самой, которая формирует репрезентацию вместо утраченного объекта (а отсутствие вновь превращает в присутствие) — становится важнейшим фактором хорошего психического функционирования. Все, что мы можем — это лишь продолжать быть открытыми, сдавшись собственному любопытству полнее ощутить беспредельную глубину психического, признавая бессилие познать, что же это за опыт обладания тем, что навсегда утрачено. Эхо той первой утраты, определившей нас, но которую невозможно описано словами, будет своими вибрация продолжать звучать во всех наших потребностях и желаниях. Но, пожалуй, ощутимее всего, оно звучит в переживании депрессивного опыта.

P.S.

Мы переживаем страдания не в силу какой-то поломки в психическом аппарате, а именно потому, что такова корневая природа нашего Я. В любой идентичности есть парадокс: субъект тождественен чему-то, что может быть отражено в языке. Но это что-то не есть то, чем субъект был изначально («мы родились в язык» Ж. Лакан), это что-то, с чем субъект себя отождествил в процессе своего развития. Наш язык универсален, а каждый индивид уникален. Благодаря идентификации с речью и Другим наше Я определено, но определено посредством чужеродных заплаток: подражания, заимствования или отбрасывание негодного. И вглядываясь в лоскутное одеяло собственного Я, мы не можем не страдать от ИЛЛЮЗОРНОСТИ всей той психологической динамики, которую мы переживаем. У Лакана можно даже найти размышления о том, что Я — это симптом, защитное образование, призванное скрыть то, что под ним находится. Что Я скрывает? В некотором смысле оно скрывает определенную истину о субъекте, истину, заключающуюся в том, что никакого скоординированного, согласованного центра или образа субъекта не существует, что под этой чередой заимствований, есть лишь беспокоящая нехватка этого самого единства, и даже больше, основательные подозрения, что, тот кто мог бы присвоить себе весь этот поток впечатлений, желаний, эмоций и мыслей, никогда не сможет быть обнаружен ввиду того, что никогда и не существовал. Так зияние зазора от утраты симбиотической связи с другим, преображается в созерцание пустоты, разлившейся повсюду, как внутри субъекта (который есть иллюзия, ни что иное как случайная череда энергетических импульсов и заплаток из означающих), так и в том Другом, который утрачен, при том, что он никогда и не существовал, ибо не менее иллюзорен, нежели сам страдающий от его утраты субъект. И в СОЗЕРЦАНИИ этой пустоты, когда внимание субъекта упирается в сам процесс восприятия, мы со временем (или вне времени) обнаруживаем опадение ВСЕХ смыслов, как листвы в осеннем лесу. Как написано в Сутре Огня: «Разочарованный, он становится бесстрастным. Путём бесстрастия обретает он освобождение. Затем обретает он и знание своего освобождения. Всё, что должно было свершиться, свершилось, ничего не осталось не сделанного в этой жизни, а другой не будет, ибо круг перерождений пройден.» Так сказал Бхагаван, и умы внимавших ему были очищены. Огонь прогорел, пламя угасло".

Наверное, к опыту такого воззрения на фундаментальную пустотность собственного устройства и окружающего мира, ближе всего подошел именно меланхолик, но что-то его крепко удерживает, ограждая от перехода к бесстрастному освобождению, когда огонь прогорел и пламя угасло… Может, это пульсирующее наслаждение от бытия на краю бездны, которое, неожиданным образом, оказалось надежной заплаткой, способной прикрыть зияющий зазор от утраты того, что никогда не удастся пережить. Как говорится в «Сутре Сердца»: «Любая форма есть пустота, а пустота и есть изначальная форма».

[ОМ] ГАТЕ ГАТЕ ПАРАГАТЕ ПАРАСАМГАТЕ БОДХИ СВАХА

Подлинная природа: ушёл, ушёл, вышел за пределы, вышел далеко за пределы, очищенное состояние, да будет так.